Правда о войне Ивана ШИГАЕВА

Здравствуй, юность в сапогах!

  Жить было трудно. Отец умер. Старшие брат и сёстры жили в городе. Надо было материально поддерживать семью. Весной 39-го я, договорившись с бригадиром, ушёл в тракторно-полеводческую бригаду на прицеп. Силёнки ещё было мало, чего греха таить. Плуги были рычажные, и каждый раз приходилось налегать на рычаг. Но я очень старался. Осенью 40-го года правление колхоза перевело меня помощником счетовода.

  Оглядываясь в прошлое, скажу, что к своему совершеннолетию я видел мало доброго. Жизнь проходила в работе, постоянных нехватках. К осени 41-го года основной костяк призывного возраста был мобилизован. Все уборочные работы легли на плечи женщин и наши, по сути ещё мальчишеские. Приходилось трудиться практически круглые сутки. День – на основной работе, ночью – молотьба. А то надо было быть объездными в ночное время, да и сено требовалось вывозить для сдачи государству. Во всех этих делах мы были самые подвижные.

  Уже шла война. Старший мой брат находился в армии. И я ждал своей очереди тоже…

  В ноябре 1941 года нас, парней 1922 года рождения, призвали в армию. Из трёх наших сёл взяли двадцать два человека. Погрузили на станции Тимлюй вечером, ночью прибыли в Улан-Удэ. Через сутки в теплушках повезли на восток, а мы думали – на запад.

  Поезд тащился черепашьим ходом. И лишь через неделю мы прибыли в пункт назначения. Там было много наших односельчан, так что скудные домашние припасы разошлись мигом. С питанием было очень плохо. Особенно охотились за табаком. Я тогда, правда, не курил.

  После прохождения курса молодого бойца приняли присягу, и нам вручили боевое оружие. Мне вручили ручной пулемёт, я был первым номером, вторым – К.Ф. Русанов. Пулемёт свой я полюбил, неплохо справлялся со стрельбой. С ним, с пулемётом, было удобно – всегда свободные руки. А вот моему другу досталось, так как нужно было таскать винтовку и две банки с дисками. Но мы с ним часто подменялись.

  Вскоре меня назначили писарем роты, а позднее – помощником старшины. В мои обязанности входило оформлять документы на питание, обмундирование личного состава. Приходилось рано вставать и работать ещё после отбоя, так как движение личного состава в роте было большое, почти ежедневно формировались маршевые роты. От занятий в то же время не освобождался.

  Сержантами были кадровые военнослужащие. Были всякие. Как-то залёг на нары второго яруса, чтобы почистить пулемёт. Приходит помкомвзвода, увидел, что я не на своём месте, и сдёрнул меня с пулемётом вниз. Я поднялся, упёрся руками в стойку и так пнул его в грудь, что он улетел в расположение другого взвода.

  Все считали, что я немедленно буду отправлен в маршевую роту. Но отправили его, а не меня. В конце февраля 1942 года в два часа ночи дивизия была поднята по тревоге. Мы погрузились и пошли по направлению к маньчжурской границе. Шли только ночами. Я был обязан иметь точные данные о личном составе, находить продукты, получать завтраки или обеды сухим пайком на весь день. Надо было успевать накормить роту – и снова в общем строю в поход.

  На четвёртую ночь прибыли в Даурию, а утром меня вызвали в штаб и вручили документы на откомандировку. Таких, как я, оказалось двенадцать человек. И вот в теплушках мы покатили на запад. Никто не знал, куда и зачем едем, думали – на фронт. В Чите, при пересадке, дал домой телеграмму. В Улан-Удэ, пока стоял поезд, ходил всё время по вокзалу, надеясь встретить своих. Была ночь, я с надеждой вглядывался в лица гражданских, но всё напрасно. Садился в вагон с тяжёлым сердцем…

  В Иркутске выяснилось, что мы зачислены в Черниговское военно-инженерное училище, эвакуированное сюда с запада. Требования к дисциплине были предельными. Но они оправдывались тем, что в сапёрном деле, особенно в подрывном, не допустима даже малейшая расхлябанность или просто невнимательность. Это мы поняли на практических занятиях, так как было много несчастных случаев. Рапорты о добровольной отправке на фронт расценивались как проявление малодушия и не принимались.

На западном фронте

  Первый выпуск состоялся в феврале 1943 года. Нас, новоиспечённых младших лейтенантов, в солдатской форме, но с полевыми офицерскими погонами, направили в резерв Главного командования инженерных войск, размещавшийся в Москве. Мы прошли по улицам Иркутска, заполненными жителями. Женщины утирали слёзы. Кому из нас выпадет остаться живым, – кто тогда знал!..

  Через пять дней после прибытия в Москву я получил направление в 215-ю стрелковую дивизию, находившуюся под Ржевом. Был назначен командиром взвода инженерной разведки. Во взводе оказалось всего двенадцать солдат.

  Первое боевое задание получил в тот же вечер. Надо было проделать и обозначить четыре прохода для пехотного батальона. Днём я увидел и услышал, как рвутся снаряды, вечером – как свистят пули. Обстрелянному человеку, наверное, было смешно наблюдать, как я кланялся при каждом свисте, но думаю, так ведёт себя каждый на первых порах.

  Связался с командиром батальона, так как он лучше знал оборону, наметил, где делать проходы. Он посоветовал мне не ходить, а дождаться в траншее выполнения приказа солдатами. Я отказался, составил четыре группы по три солдата в каждой и сам пошёл с одной из них. В пятом часу утра я доложил о выполнении задания.

  А уже в шесть утра после артподготовки с участием «Катюш» началось наступление. Наша дивизия шла левее Ржева. За первые четверо суток я, наверно, спал не больше четырёх часов. Был очевидцем, как расстреливали девушек-предательниц. Немцы оставили их с пулемётами в церкви на окраине села, с которой вся местность была как на ладони. И вот эти изменницы в течение трёх дней не давали нам ходу и положили наших ребят видимо-невидимо. Были они в дорогих шелках и, в основном, из учительниц и медработниц.

  В результате ожесточённых боёв наша дивизия имела очень серьёзные потери. В моём взводе осталось всего четыре солдата. Из пополнения, кстати, набранного из тюрем, мне разрешили взять семерых, чтобы они искупили свою вину кровью. По официальному приговору они были осуждены за кражи или хулиганство на срок от пяти до восьми лет. Среди них был родственник видного государственного деятеля Бубнова, репрессированного в 1937 году. Так что не все ребята были из уголовников. Тем не менее, первое время я боялся получить от них «гостинец» в затылок или что они перебегут к немцам. Но ребята оказались понятливыми и прилежными, из них получились хорошие бойцы, впоследствии почти все были награждены орденами.

  Дивизия наша остановилась в пойме рек Вопи и Царевич. Нейтральная полоса составляла от 300 до 1000 метров. В мою же задачу входило изучение инженерных сооружений противника, изменений в его обороне. Каждое утро докладывал дивизионному инженер-полковнику. Раз в неделю участвовал в вылазках для уточнения обстановки. Особое внимание уделял минным заграждениям. За период с апреля по август мне удалось обнаружить две новых мины, впервые применённых противником. Одна была булкообразная, хорошо экранированная, противотанковая, с тремя взрывателями. Вторая – противопехотная, взрывающаяся на уровне груди.

  Началась наступательная операция, был освобождён Смоленск. При дальнейших боях, на подступах к г. Орше, я был назначен командиром роты, получил звание лейтенанта, награждён орденом Красной Звезды.

  О всех боях не расскажешь. На фронте всегда трудно, всегда смерть. И не все сохраняли своё достоинство. К примеру, нашему батальону было приказано переправить на другой берег батарею «сорокопяток». Помощник начштаба батальона старший лейтенант (не хочу называть фамилию) не сумел выполнить задание и, утопив пушку, заставил солдата прострелить ему ногу через булку хлеба. Но самострел скрыть не удалось. Нам с адъютантом командира дивизии было приказано расстрелять труса. Что мы и сделали…

  В апреле 44-го я был тяжело ранен. В полевом госпитале вынули из-под глаза осколок, на ноги наложили лангеты, а в эвакогоспитале в городе Смоленске их загипсовали. Санитарным поездом был увезён в Казань, где и лечился. Я лежал без движения 48 суток. Но молодость взяла своё. В конце июня меня признали ограниченно годным 2-й степени и направили в 5-й запасной полк в город Саратов. Там я, скрыв врачебные документы, обратился с рапортом на имя командира полка и добился-таки отправки на фронт.

  И опять для меня начались фронтовые будни, которых никогда не забыть. Это была моя молодость, которая, как у миллионов других, прошла в огне и бою, через страдания и смерть. Были на фронте и мои братья, старший Пётр и младший Филипп, которому пришлось быть в том же госпитале, в котором однажды лежал и я. Но встретиться там нам было не суждено…

Раны солдатские

  В середине января 1945 года я был прикомандирован к 26-й танковой бригаде. Вскоре был опять ранен, но уже через неделю вырвался в свою часть. Помню тяжёлые бои за г. Инстербург. Очень много пришлось повозиться с мостом на подступах к этому городу. Мы смогли обезвредить правобережный и центральный пролёты. Немцы подорвали левобережный, и мост осел. Как было пропустить танки через него? К счастью, недалеко стоял деревянный дом, мы развалили его тягачами и пустили брёвна на заделку моста. Танки перебрались на ту сторону и расширили плацдарм на левом берегу. После мы укрепили мост, и по нему пошла мотопехота. Только на пятые или шестые сутки Инстербург был взят. Погода в те дни была неустойчивая, то дождь, то мокрый снег. Люди днём насквозь промокали, ночью мёрзли. Но для отдыха не было никакой возможности. Надо было выйти как можно скорее к побережью и завершить Кёнигсбергскую операцию. 28 марта я подорвался на противотанковой мине. Был оторван большой палец левой ноги и переломана ступня правой. Меня на плащ-палатке вынесли из боя в медсанбат.

  Вернулся в свою часть в конце апреля. К тому времени Кёнигсберг был взят. Но и после него продолжали воевать, так как оставались недобитыми целые группировки врага.

  Я участвовал в разминировании собора в г. Пскове. Это – грандиозное сооружение, представляющее архитектурную и историческую ценность. Фашисты его испохабили, превратили в конюшню. А ведь они в большинстве своём были верующими. Фашистская идеология с её культом силы и презрения к другим народам – результат массового оболванивания немецкого населения. Умению подчинять людей своей идеологии, организации пропаганды не мешало бы у них поучиться и нам. У нас своя мораль, свои коммунистические идеалы, но уродливые явления в нашем обществе отнюдь не исчезли.

  Для меня война продолжается и по сей день. Спустя сорок два года после войны я оказался без обеих ног, с серьёзно подорванным здоровьем. Правую ногу мне отрезали ещё в 1948-м в Улан-Удэнском госпитале.

Возвращение

  Находясь на фронте и после в госпиталях, я не имел никакого представления о том, как живут люди в тылу. Письма из дома ничего не говорили, ведь не напишут же мать и сестра, что они голодные, что вчера и сегодня ничего не ели, а что будет завтра – неизвестно. Письма были примерно такие: все живы, здоровы, живём ничего, брат ранен, находится в госпитале, второй тоже ранен и тоже в госпитале, зять ранен и остался без глаз, лежит в таком-то госпитале. А на фронте из нашей семьи были мы, три брата, и ещё два зятя. Не было совсем перерыва, чтобы кто-то из нас не был ранен.

  …Мне довелось однажды написать очень злое письмо. Когда мой зять Шайдуров Ксенофонт Селивёрстович в результате ранения потерял зрение, его приёмные родители отказались от него, мол, куда нам калеку. Я написал письмо сестре, а копию отправил в госпиталь – Афоне. Я заявил сестре, что если не примешь Афоню, каким он есть, то я тебя сестрой не считаю… А зять, оказывается, покушался на самоубийство, задумав выпрыгнуть из окна на четвёртом этаже. Вскоре он приехал домой и прожил долгие годы, вырастил пятерых детей, отличался неунывающим характером, был уважаем всеми на селе. Потеряв на войне глаза, он многие годы проработал сельским почтальоном.

  С первых дней нахождения на фронте я начал отчислять матери по аттестату – по 300 рублей. Но что это за деньги были, если булка хлеба на рынке доходила до 200 рублей. Тем не менее, на эти деньги она могла покупать весной картошку для посадки.

  Война серьёзно сказалась на сельском хозяйстве. Вся обработка земли лежала на женщинах, девушках и подростках. Техника в колхозы не поступала, а имеющаяся была предельно изношена. Основной тягловой силой были лошади. Земля с каждым годом всё больше истощалась, урожаи снижались. Всё выращенное сдавалось государству, а на заработанные трудодни колхозникам приходилось всего ничего, так что и на питание не хватало. Собранного с приусадебных участков не хватало и на ползимы. В некоторых семьях не было даже коров. Карточная система на жителей села не распространялась. Словом, колхозники и их семьи жили в труднейших условиях.

  В какой-то мере помогала близость Байкала. Рыбалка велась круглый год, но вся добыча сдавалась государству. Оставалась незначительная часть, так называемая кормовая рыба, которую колхоз выдавал работникам для питания. Всё это сказывалось на физическом и моральном состояниях людей.

  В 1946 году мне после очередного госпиталя предложили отпуск, и я поехал домой. Поезд на ст. Тимлюй подошёл где-то к 10 часам утра. Я направился в Кабанск пешком. Но ходок из меня был никудышный (я уже сказал, что у меня были перебиты обе ноги). Кое-как доплёлся до поворота у с. Закалтус и сел отдохнуть. Тут на моё счастье попался знакомый на лошадях.

  В Кабанске я узнал, что председатель нашего колхоза Ф.С. Агеев находится где-то здесь. Я его разыскал, жду – он вышел из квартиры выпивший. Я представился, назвал его по имени-отчеству. А он мне говорит, что я вру, у Арины Шигаевой ребята все пришли, а Иван, т.е. я, – убитый… Пришлось показать ему своё удостоверение. Тогда встречу решили отметить, и дело дошло до поцелуев. Но главное, что я всё же устроился на подводу, иначе как бы я на своих ногах смог добраться до дома?..

  Дома я понял, какая нужда постигла нашу семью. Да и не только нашу, а большинство, за небольшим исключением. Деньги у меня были, и мы с мамой поехали в город, купили там хлеба, по талонам в военторге достали муку. В Колесово купили картошку для посадки. В конце июля я выехал обратно к месту службы.

  Но служба не задавалась. Осенью я снова был положен в госпиталь, где пролежал четыре месяца. Мне дважды предлагали ампутировать ногу, но я всё ещё на что-то надеялся. Вопрос о моей демобилизации решился поздней весной 1947 года.

  Вернувшись домой, стал работать бухгалтером колхоза. Тот год был очень трудным во многих отношениях. Была засуха. К сенокосу люди настолько ослабли, что не только работать, но двигаться некоторые не могли.

  Вот два примера. Как-то приехал бригадир Мурзиновской бригады Ф.И. Гусев и говорит, что люди на работу не идут, хотя собрались. Я отправился туда, а там были в основном женщины. Заявляют: дайте что-нибудь поесть и мы сразу пойдём. Я развернулся – и обратно в контору. Собрали мы в кассе все рулоны, и я с ними поехал к директору рыбозавода И.В. Лисицкому. Объяснил ему обстановку, он понял нашу беду. На все наши рулоны кое-как в магазине наскребли пять килограммов разных круп и насыпали в один мешок. И.В. Лисицкий выписал ещё авансом два бочонка кормовой рыбы, и я по дамбе привёз их с собой, и они без слов направились к лодке. Только сказали, что этих продуктов хватит на два дня. А их было двенадцать женщин и двое мужчин.

  Или ещё случай. Заходит в контору одна женщина. Вернее, не заходит, а перешагнула порог, упала и лежит. Говорит и плачет, что не может больше, ребята уже пять дней ничего не ели… Что было делать? Насобирали мы рулонов на 0,8 килограммов крупы, отоварили их и эти злополучные граммы отдали ей. Конечно, в акте ревизии мы были «отмечены», но всё обошлось, хотя за выдачу этих рулонов могло достаться гораздо крепче.

  Семья наша тоже не процветала. Брат Алексей находился в основном на полевых работах. Мать ничего не могла ему положить, кроме бутылки молока. Алексей выпивал эту бутылку, выйдя за ворота, а пустую прятал под амбар. А ему надо было весь день ходить за плугом…

  Когда вспоминаешь эти тяжёлые годы, думаешь, как это люди выживали, как работали, да ещё с каким усердием! Ведь выстояли, многие здравствуют и сейчас, но сколько тягот и невзгод пришлось вынести и испытать!

  Я ничего не хочу приукрашивать из своей жизни. Признаюсь, что занимался рыбалкой, хоть она и тогда запрещалась. Мне было особенно трудно, так как правой ноги уже не было, её отняли в Кабанской больнице. Протезировался я гораздо позже, а тогда таскал «деревяшку».

  Всё больше задумывался я над устройством семейной жизни. Но кто пойдёт за калеку? А выбор был на сейчашную свою жёнушку, работавшую продавцом. Первое сватовство было удачным, но через два дня последовал отказ. Но, в конце концов, всё уладилось, к моему счастью.

  Свадьба состоялась 12 декабря 1948 года. Начали мы с Надей помаленьку обживаться. И вдруг беда, словами не рассказать. У неё насчитали недостачу, дали срок, два или три года. Нашей первой дочке Гале не было тогда и года. После карантина их отправили в женскую колонию. Галя там заболела скарлатиной, и мы с мамой добились, чтобы её отдали в наши руки, иначе всё могло кончиться плачевно. Всё-таки мы её выходили. А вскоре по амнистии приехала домой моя Надя. Следствие в сельпо по растрате тем временем продолжалось. И в конечном итоге трёх бухгалтеров, в том числе и главного, осудили на продолжительный срок…

  У меня жизнь, как видите, очень обыкновенная. Нет ничего особенного и во фронтовой судьбе. Много моих односельчан воевало, и все заслуживают благодарных слов.